Марш одиноких
В ноябре 1971 года перед главными краснознаменными праздниками в стране ощутимо похолодало: Ленинград засыпало снегом, хрущёвская оттепель кончилась, изо всех щелей сквозит застоем. Безнадёжного журналиста и подающего надежды писателя Сергея Довлатова (Милан Марич) не публикуют, поскольку он не является членом Союза писателей, а в члены Союза писателей не принимают, потому что не публикуют. Экранную неделю он будет бегать по адскому кругу этой уловки-22, брать интервью у фальшивого Гоголя и поддельного Пушкина, разговаривать по душам с настоящим Бродским (Артур Бесчастный), пить с фарцовщиками, неуклюже налаживать отношения с женой и дочкой и тонуть, тонуть, тонуть, тонуть в бесплодье умственного тупика. Никакого выхода из последнего он, забегая вперёд, не найдёт, даже эмигрировав в Америку, куда его выпрут вслед за Бродским за антисоветский пессимизм, депрессивное миросозерцание, заменявшее Довлатову мировоззрение, юмор висельника и общую неспособность разрешить конфликт между личностью и пятном в пользу последнего.
Фильм режиссёра Алексея Германа-младшего формально – о неспособности человека вписаться в мутный поток. В первой же сцене звучат слова о том, что написанное с умом и душой не печатают, на работе требуют воодушевляющих поэм про нефтяников, художники-диссиденты спекулируют колготками, Бродского уже судили. Все пьют. Даже лица молодых женщин в эти оскаленные времена постепенно стираются перед глазами, лишаясь индивидуальных черт, а сами они – имён: одну блондинку зовут «актриса», а другую – «девушка с завода». Зрители этими женщинами и то больше интересуются и лучше знают: одна – Светлана Ходченкова, а другая тоже красивая.
В конечном итоге из женщин Довлатова остаётся «святая троица», которая утешает его, как может. Мама (исключительное исполнение Тамары Оганесян), жена и слишком хорошо всё понимающая маленькая дочь. Но и они ничего для героя не решают – не только потому, что у него нет денег и возможности достать ребёнку дорогую немецкую куклу. Одиночество, судя по всему, – действительно не что иное, как техническая характеристика и неизлечимая болезнь души, и кажется ненужной претенциозностью вставлять куда-то слово «экзистенциальное». Толстый и красивый сербский актёр Марич играет одиночество каждым движением своего большого тела. Совершенно равные степени неприкаянности отображает и то, как он смотрит на выброшенные в макулатуру романы его товарищей, и то, как он завязывает шарф.
Если женщины в фильме отыгрывают традиционные роли подпорок для русских гениев, чтобы те совсем уж не развалились, поэтому всё же слегка декоративны, то мужчины проступают на плёнке объёмнее, выглядят резче, и голоса у них громче, особенно когда выпьют. Но и они, мешаясь с относительно мажорным джазом, звучат лишь шумовым фоном на заднем плане, сыпля эпохальными именами и рассуждая о литературе и искусстве. Кто-то критикует Блока, кто-то пророчит скорое забвение Мандельштаму, и только рыжий картавящий Бродский, который всё про себя уже понял, выражает надежду на то, что вот именно мы сейчас и есть то поколение, которое спасёт русскую литературу. Но Довлатову не приткнуться даже к поэту, хотя, казалось бы, ростом вровень. Просто Довлатов про себя, к сожалению, так и не поймёт, лишь спасёт русскую литературу.
Финальный уход Бродского в картине обставлен с меланхоличным шиком, напоминающем о Стругацких, в первый и, вероятнее всего, в последний раз упомянутых в российском кинематографе, за что «Довлатова» стоит поблагодарить отдельно.
«Вышли из дыма и ушли в дым».
Да, у него впереди мировая слава, Нобелевская премия и смерть в Венеции, но это у него. У нас-то в основном только вечная память о том, что он был тут не нужен, и благополучно дожившие до наших дней разговоры «без таких тут только воздух чище будет». Воздуха не будет, а дым Отечества, клубящийся на развалинах, – пожалуйста. Дышите все, кому это чисто.
О творчестве Довлатова, о записках вечного наблюдателя за проходящими мимо, кино рассказывает, по сути, всё. Не строго тогда, когда звучат нарочито мимолётно и глухо оброненные строчки из книг, а все два часа метража. Вот Довлатов идёт по городу с собакой, и кажется, если бы не собака, он бы упал или улетел, как воздушный шар. Вот Довлатов разговаривает с Наташей Ростовой, представляясь Францом Кафкой, поскольку мир сошёл с ума и нормы не существует. Общается с Брежневым и Кастро, ведь пространство сновидений ничем не отличается от захламлённых журнальных редакций и прокуренных комнат. Повсюду стелется дым-туман, жизнь моя, иль ты приснилась мне, а земля для Довлатова всё отчётливее приобретает форму чемодана. Про чемодан он потом напишет, фильм учитывает всё.
«Довлатов» – мощное, безупречно снятое одинокое соло на ундервуде, переложенное на кинематографический язык и посвящённое вовсе не поискам утраченного времени или попыткам соотнести его с современностью (ничего соотносить не надо, все признаки налицо). Это кино о двух единственных настоящих проблемах литераторов, непонятных никому, кроме них: как написать и как напечататься. Ну и немного о том, как сделать так, чтобы тебе не очень мешал задний план под названием «жизнь» – пропащая, бесценная, единственная.
