Степенно и задумчиво шагающий по пустынным улочкам погруженного в сумрак города, герой «Полночи в Париже» очаровал многих наивных мечтателей, что проводят часы, глядя сквозь оконное стекло на тусклое солнце и серые дома на потрёпанной улице в надежде хоть однажды испытать жизнь, а не лишь её предвкушение. Растрёпанные волосы, безмятежная походка, вечно убранные в карманы широких светлых брюк руки, взгляд, с томлением устремлённый к звёздам, рассыпанным по небу, словно бисер по шёлковой мантии, – таким мы видим Гила Пендера, успешного голливудского сценариста, мечтающего сбежать из мира алчных помыслов и дешёвых мелочных порывов в мир грёз и истинно благородного чувства – он мечтает попасть в Париж 20-х годов, в тот страстный и прекрасный город, где рождался модернизм, где творили Фицджеральд и Хэмингуэй, Дали и Пикассо, Джуна Барнс и Бунюэль.
Исполненный неверием в мир сегодняшний, Гил находит воплощение истинного величия мысли и чувства в прошлом, давно канувшем в лету «настоящим» великих творцов. Гил восхищён тем, как в межвоенные годы Париж стал настоящим ковчегом для гениев пера и кисти, где они могли творить, показывая в своих произведениях проникновенное, буквально осязаемое чувство – искусство было будто последним глотком воздуха перед гибелью цивилизации. История жизни того поколения – та же книга, тот же роман, где каждое слово ценнее, горечь горше, а восторг искромётнее. Книга, стирая грань между реальностью и воображением, упускает, выгоняет за грань строки мгновения безвременья и апатичного сознания тленности настоящей секунды скучающего в трактире Хэмингуэя или утомлённого после очередного танца Фицджеральда. Но Гил читает эту книгу прошлого, совершенно не желая расставаться с волнующим образом романтичного золотовго века. Мысль о том времени приводит в экстаз обжигающим светом свечи на столе, живой гвоздикой, вплетённой в пышно убранную прическу дамы, кружащейся в танце с элегантным кавалером, яростными спорами подвыпивших писателей, поэтов и художников о сути авангарда. Вынырнув из океана грёз со сладким послевкусием на губах, всякий ощутит пустоту в душе от театральноти всего снаружи. Кажется, прежде чувства были настоящими алмазами – пусть не гранёнными, – а стали дешёвой бижутерией, которая радует глаз и удивляет доверчивых завистников только в один званый субботний вечер.
Далёкой жаркой весной 1968 года в том же Париже, по которому полстолетия спустя гулял начинающий писатель Гил, студенты Сорбонны Изабель, Тео и Мэтью, до нитки промокшие под дождём, бежали к дому в надежде укрыться от непогоды. Они юны и непорочны, их улыбки светятся счастьем, они исполнены восторженной жажды жизни, жажды, которую можно утолить, лишь испив священный кубок страсти до дна. Они по-настоящему обожают кино, находят его более реальным, чем сама жизнь, оттого и бегут взявшись за руки по Лувру, надеясь побить рекорд таких же, как они, мечтателей из «Посторонних» Годара, оттого и загадывают друг другу, из какого фильма только что искусно продемонстрированная пантомима.
Они – дети своего времени, вместе со всем студенчеством города в одном порыве протестуют против закрытия Синематеки и смещения обожаемого Анри Ланглуа. Весь Париж превращается в огромный кипящий котёл бунта и недовольства, когда начинают возводить баррикады и брать в руки булыжники. Бунт Изабель, Тео и Мэтью – это бунт души против оков условностей и предрассудков, бунт личный, который, сливаясь с идеей социальной революции в умах молодых людей той поры, выходит за пределы души – единым потоком устремляется на некогда тихие улочки старинного города. Бунт мечтателей – это жизнь после смерти бога, это не щемящая ностальгия по безвозвратно утерянному идеалу, это не страдание и душевная мука в попытке найти в своей душе нечто бессмертное и вечное, это метафизический бунт, вышедший за грань сознания, это настоящая поэтика жизни, а не грёзы о ней, это не трепетная вера в любовь, а претворение любви в жизнь, в страсть, в блаженство и наслаждение, в секунды учащённого сердцебиения и пробегающего по спине холода, в мгновения дрожи по всему телу и пугающей пустоты внутри, будто, качаясь на стуле, вдруг падаешь спиной в пропасть. Их любовь – по ту сторону добра и зла; в своей порочности она, их любовь, настолько невинна, что становится поистине святой.
«Красный май» безвозвратно ушёл и больше никогда не вернётся. Фильм Бертолуччи – ностальгия и панегирик; ностальгия по своим чувствам, по целому миру, заключённому в одной секунде той слепой и страстной преданности жизни без примеси даже капельки сомнения «а со мной ли это происходит?». «Мечтатели» не рефлексия, не попытка разобраться «почему» и «зачем». «Мечтатели» – это обретшие плоть и осязание смелые грёзы юных и наивных бунтарей, чей бунт выше формальностей и условностей, выше законов и норм, выше рациональности и иррациональности, чей бунт – это любовь.
Один город – Париж, одно столетие. Два великих творца – Вуди Аллен и Бернардо Бертолуччи. Три разноцветных флажка на карте истории – вдохновенные двадцатые, революционный май 68-го и день сегодняшний. Мысль о Золотом веке, веке, давно ушедшем, но до сей поры манящем романтиков, страдающих от тщеты безвременья, – теряет сою значимость для героя «Полночи в Париже», когда он приходит к пугающему и в тоже время тешащему выводу: жизнь здесь и сейчас, в настоящем, всегда намного прозаичнее, чем представление о сказочном Золотом веке – кажется, на самом деле «твоём времени» – где ты непременно будешь на своём месте. И уже с некоторым облегчением Гил залючает: «То, что человек может быть счастлив в прошлом – лишь иллюзия». Значит, и счастье возможно лишь в настоящем, чему доказательством служит история Тео, Изабель и Мэтью, ставящих любовь и искренность выше правил и предрассудков, выше морали.
Но вот вопрос – способен ли герой Аллена перестать искать и сомневаться, оттолкнув от себя тревогу и страх, способен ли он к первозданной искренности. Или его удел – это герой «Записок из подполья» Достоевского или Гарри Галлер, удел находящихся в постоянном поиске, но не находящих себя, удел вечно одиноких, но постоянно надеющихся встретить любовь, удел ищущих бога, но страдающих от бессилия его найти (хотя сам Аллен и утверждает, что он атеист)?
Может создаться впечатление, будто Бертолуччи живёт прошлым, но это нет так. Он даже не видит в своей юности, так трепетно воспетой в «Мечтателях», того пресловутого Золотого века, в принятом нами ранее смысле. Глубоко личные переживания, показанные в фильме, нежность и трепет в отношении к памяти не есть то же самое, что мечты Гила Пендера жить в чарующие двадцатые. Сладкие воспоминания против неудовлетворённости своей жизнью, против фрустрации и поиска взамен ей некого мифического идеала, где всё, как в детской сказке, вдохновляет и восхищает, где всё по-настоящему, а ты – часть этого действа, часть настоящей жизни, где чувства достойны страдания от одиночества в эпоху безвременья. Золотой век можно лишь мыслить, но не проживать. Бертолуччи совершенно прекрасно сознаёт, что минувшего не вернуть, но этим прошлым можно восхищаться и быть благодарным богу, судьбе, себе – да не имеет значения – за то, что было – ведь главное же, что было.
Нет сомнений, что оба фильма очень личные (хотя все фильмы Аллена личные, но быть «совершенно откровенным и не побояться всей правды», как герой Достоевского, у него не выходит). Аллен до сей поры, до седых волос и девятого десятка лет ищет и сомневается, оставляя место сомнению и апперцепции даже в самом, казалось, искреннем чувстве. Бертолуччи ностальгирует, услаждается не грёзами, а воспоминаниями о жизни, об истинном величии и святости любви, определение и грань которой попросту нельзя очертить. Он не сомневается, не рассуждает о ценности своего счастья перед мерилом вечности, он доподлинно знает, что счастья больше искренней любви и свободы, заключённой в бунте – против системы ценностей, против морали, против государства, против всего мира – нет и быть не может. Бертолуччи счастлив тем, что испытал это священное и великое, чего, быть может, не способен испытать Аллен в лице своего героя Гила, ищущего, но упускающего самое главное – полную отрешённость от мира и от вечности ради полного погружения в единственное мгновение. Бертолуччи, подобно вечно ворчащему седовласому дедку на креслокачалке, наслаждается воспоминаниями о событиях в жизни, способных согревать сердце и оправдывать тщету бытия до самого скончания века. В то время как Аллен – всё тот же: гуляющий по Манхэттену несколько забавный на вид старикашка в круглых очках, так и пытающийся понять, зачем мы в этом мире, и в ответ себе саркастически отшучивающийся, печальным взглядом озирая Таймс-сквер.
