«Бог свидетель!»
Свидетель не может заместить собой суд присяжных и сам судебный процесс. В противном случае мы в качестве судей отправимся на линчевание; этим преступление продолжит своё круговращение.
С первых минут фильма, когда Ингери взывает к Одину, существование богов утверждается на этой земле и не выходит за её пределы. Здесь люди, обузданные навязчивой идеей, страстью, манией, совершают поступки, которые с течением времени становятся перед людьми как очередная страсть и мания; мир становления не находит себя, смена сущностей сравнивается со сменой имён. Ингери обращается к Одину как к тому, что определённо в мире дано, что имеет историю в этом мире; этот бог стоит рядом, и наивно было бы полагать, что поступит он мудро.
В «Девичьем источнике» Ингмар Бергман закрепляет политеизм как статус человеческого поведения. Пусть даже в начале мы видим, как жена и муж молятся перед распятьем, где-то поблизости зияет пропасть. Семья ограждена забором, внутри свой дом, свой двор, но и забор, и дом, и двор, и сами члены семьи являются константами различными и самостоятельными. Режиссёр ставит фильм как картину трансформации и интеграции. Мать волнуется за свою единственную дочь, в то время как последняя воспринимает материнскую любовь исключительно как дар; Ингери съедаема завистью (зависть – тот же Один, «кот, который бродит сам по себе»); отец властвует в семье – так, будто он сама власть, и ничто иное; крестьяне выполняют свою работу.
В первых кадрах мир исчисляем и делим, в последних, когда семья собирается вокруг трупа Карен, этот же мир представляет собой нерасторжимое единство, причём не единство – одно из многих единств, которые можно выбрать из ярмарки сущностей, но единство, замыкающее в себе все сущности и события. Можно предположить, что политеизм на самом деле отвлекал персонажей от той области, где что-то происходит – ворота во двор заперты. Ингери и Карен отвозят в церковь свечи, их путь пролегает сквозь лесные чащи; лес в германских сказаниях – метафора бессознательного. В лесу происходит реальность, которая потом явится на людскую площадь в облике очередного бога, очередной сущности, очередного события, и что выберешь, тем и будешь.
Бергман шаг за шагом развёртывает индивида и отделяет его от индивидуации; режиссёр отходит от форм и приближается к формированию – в конце концов, когда мать приподнимает голову убитой дочери, из земли бьётся чистый ручей, слышатся отголоски фразы, что «бытие не есть сущее, оно не заключено ни в каком из сущих». Разрушается политеизм, сводится на нет множественность миров (один мир, в котором невинную девушку ни в коем случае не могут убить; или другой, где грешника обязательно настигает божья кара).
«Когда тебе кажется, что всё кончено, – говорит крестьянин мальчику, – тебя хватает чья-то рука, она поднимает тебя и уносит далеко-далеко, туда, где зло тебе уже ничего не сможет сделать». Как оказалось, Бог в действительности лишь свидетель, если мы живём, окружённые богами. Отстранённость единого Бога от мира, политика его крайнего невмешательства не говорят о несправедливости, но оставляют человеку место стать человеком, чем быть очередным среди страстей и вещей. Политеизм отменяет экзистенцию, покровительствуя перебежчикам. Единобожие требует от человека усилия исповеди и покаяния, ведь иного решения ситуации в виде молитвы другому, более доброжелательному богу, нет. Если един бог, то един и человек, и вести спор о том, что же было первым, глупо. Библейский миф красив, но, скорее всего, Бог появился чуть позже человека.
Мальчик становится жертвой обуреваемого чувством мести главы семейства. Месть не противопоставляется преступлению, она вхожа в него как одно из его лиц, одна из его метаморфоз. Бергман снимает «самость» ситуации, сроднив её с роком. Последний втягивает в себя людей и требует от них действий, причём немедленных. Закон кровной мести исполнен, но мир оголяет свои нервы, когда в припадке ярости отец со всей силы швыряет безвинного ребёнка в стену. Данная сцена пронизана архаичными мотивами: беспричинный гнев, материнская защита, случайная смерть. Вслед за эпизодом с изнасилованием и убийством Карен Бергман раскручивает тему политеизма до предела; под собственным натиском политеизм даёт сбой – отец, зажмуривая глаза, сжимает кулаки и произносит: «Прости, Господи». Он причастен преступлению, он пролил кровь; прежде всех грехов и имён, он убил людей, виновность которых была доказана лишь косвенными уликами.
Сказано, чтобы прийти к Богу, необходимо уже совершить какой-то путь. «Девичий источник» фактически является интерпретацией данного тезиса. «Прийти к Богу» ни в коем случае не означает «прийти к чему-то»; путь, в свою очередь, не сводится к числу пройденных шагов. Если бы подобная трактовка была исчерпывающей, то пафос картины оказался бы ложным. Так, путь – это путешествие Ингери и Карен в церковь, совершённое пастухами преступление, бездействие Ингери, отцовская месть. Но в момент встречи с Богом (последняя сцена, у ручья) его могли и не узнать, если бы действие окончилось одной только местью.
Суд – момент трансцендирования преступления, в суде преступление изолируется и иссякает. Возмездие вторично по сравнению с признанием собственной вины. Эта строгая иерархия требует точного исполнения, иначе в мире останутся боги, но не будет Бога. Свойства вещей обращены на себя; Бергман пресекает возможность создания подобными свойствами перспективного пространства, где следствие тождественно причине. Это события, идентичность которых скрывается лишь в случайном переплетении схожих характеристик. Человек присутствует в мире, вместе с тем сам мир собственной конструкцией, логикой маскирует своё безликое лицо: будто есть совесть – и она чиста, есть справедливость – и она неколебима, есть месть – и она безукоризненна. Человек – это усилие и условие, чтобы на земле были и совесть, и справедливость, и месть, поскольку последние – не вещи, но отношения. Отношения предшествуют событиям.
Отец падает на землю, пытаясь сначала вменять Господу в вину за свершившееся («Ты видел это, Господи! Ты видел это!»), но затем, осуществив себя в молитве как условие, он клянётся воздвигнуть на месте жесткого убийства церковь. Искупление включается в механизм онтологии, открывая тем самым присутствие. Само место, место будущего источника, во время отцовской молитвы, преодолевает собственные географические границы, становясь основой причастия бытию. Трансцендентный Бог воплощается, исходя из человека.
Повествование в «Девичьем источнике» занято реконструкцией и деконструкцией преступления; из этих операций и складывается область, где станет возможным откровение. Ингмар Бергман инициирует событие, закрывающее пути к отступлению – придётся открыть ворота двора и войти в лес, отступить от богов, сократив дистанцию между мной и миром.
